Ты иголкой крестила рубахи,
пряча нитей исподних концы:
все цветочки да райские птахи,
а в изнанке – узлы и рубцы.
Запасала румяна и блестки,
торопилась по-новому жить,
но на черт-те каком перекреске
стала черной червоная нить.
ты такого не знала соблазна:
захлебнувшись надеждой хмельной,
что ж ты, ненька. кивнула согласно,
будто я у тебя неродной?
Перед сватьями печь колупая,
тупишь взор, чтобы стыд превозмочь,
золотая моя, голубая,
ненаглядная сукина дочь!
И молчу, побелев от позора,
за оградой обиду тая,
рядовой интернатского хора -
в вошебойке остриженный я.
Не сули вышиванок-гостинцев,
по стерне, по колено в снегу,
я к тебе из любых сиротинцев
все равно – чуешь, мамка, – сбегу!
Маков цвет по щекам глядью вышит,
но заветный секрет – в узелке.
Обними! – пусть никто не услышит,
на каком мы молчим языке.